Беркович и Петрийчук останутся в СИЗО до 22 октября

Второй западный окружной военный суд продлил меру пресечения режиссеру Жене Беркович и драматургу Светлане Петрийчук до 22 октября.

Речь Жени Беркович

Разумеется, поддерживаю все, что сказала моя защитница и защитники Светланы Александровны. Не буду повторять сказанное. Действительно, мы год в тюрьме. Действительно, прокурор говорит о том, что нет сведений о каких-либо заболеваниях, которые препятствуют. Прокурор говорит о том, что нет сведений о серьезных заболеваниях, которые препятствуют моему нахождению в СИЗО. У меня действительно никаких заболеваний, слава богу, нет. А у моих детей есть.

И я не знаю, у кого из присутствующих и принимающих по нам решения есть дети. Но те, у кого они есть, я думаю, что знают, что болезни наших детей – это наши болезни, наше здоровье – это их здоровье. И мы бесконечно говорим, хотя, честно говоря, конечно, мне очень хотелось бы уже перестать говорить о девочках, рассказывать о тяжелых вещах, личных вещах. Дело не в том, хорошая я или плохая. Дело не в том, как я характеризуюсь. Как я сейчас услышала, если я правильно услышала, меня характеризует участковый. Участковый характеризует посредственно, а также «Золотая маска» и огромное количество других фестивалей, премий, театров, от МХАТа до… не буду перечислять, характеризуют хорошо. Но это не имеет, мне кажется, сейчас принципиального значения. Принципиальное значение имеет состояние психологическое, физическое, в том числе, моих детей.

Я понимаю, что любому ребенку будет плохо, если его маму посадят в тюрьму. Я понимаю, что состояние психологическое звучит так как-то… ну, психологическое состояние. Подумаешь, погода испортилась, у нас у всех ухудшилось психологическое состояние. Нет, в данном случае мы говорим о детях, о людях с инвалидностью подтвержденной, документированной. У вас есть все эти документы, Ваша честь, перед вами. И это не ситуация, когда прокурор говорит: «Есть основания полагать, что…» – и на этом сказанное заканчивается. У нас не просто есть основания полагать, что любой момент моего пребывания в СИЗО для кого-то из девочек может закончиться катастрофой. Эти основания подтверждены, эти основания подтверждены экспертизой, в том числе допросом специалиста. И это серьезные документы, они настолько серьезные, что их не проигнорировал даже наш следователь господин Полищук. То есть они есть не просто в материалах дела, они вошли в обвинительное заключение.

Я нельзя сказать, была приятная удивлена, здесь ничего приятного нет, но это важно. Это значит, это неоспоримо. И когда мы говорим о том, что их состояние ухудшается, девочек, мы говорим о том, что возможны суицидальные настроения, намерения, возможны в том числе серьезные физические ухудшения. У младшей дочки была диагностирована астма после моего ареста. Эти документы тоже все существуют. Это очень опасно. Я говорю сейчас об этом спокойно, потому что долго тренировалась говорить об этом спокойно. Но я прошу вас, пожалуйста, я понимаю, что это военный суд, я понимаю, что это тяжкое преступление, я понимаю, что особенно сегодня, в XXI веке, в России слово «терроризм» вызывает желание отключиться часто от человека. Но, если суд сочтет возможным избрать мне меру пресечения в виде домашнего ареста с максимальными ограничениями, я не буду протестовать, хотя, безусловно, я не считаю себя виновной и не считаю, что сейчас существуют какие-либо в принципе основания для какой-либо меры пресечения.

Но для меня сейчас приоритетно не то, что я режиссер, не то, что я лауреат чего-то или не лауреат. Не то, тяжело мне или не тяжело находиться в СИЗО. У меня, в общем, нет претензий к СИЗО по условиям содержания. Ничего хорошего и приятного здесь нет, но я взрослый человек, я могу пережить и не такое. Я прошу вас, пожалуйста, примите во внимание, обстоятельства, касающиеся невинных людей, людей больных, людей с инвалидностью, людей, переживших тяжелейший травматический опыт. И это тоже все подтверждено, включая физическое насилие, включая перемещение многократное из одной семьи в другую, из одного учреждения в другое.

Они не только ни в чем не виноваты, они ни в чем не обвиняются, а страдают они гораздо тяжелее. Год (это последнее, что я скажу), год – это, может быть, не так много для взрослого человека, но (это тоже есть в экспертизе, которую мы сегодня оглашали частично) их реальный социальный, психологический, психический возраст это 6–7 лет. В какие-то моменты они 4–5, в какие-то моменты, может быть, 8 с небольшим. Они учатся в специализированных учреждениях и так далее.

До них год – это огромная часть жизни. Они умницы. Они продержались так, как я не думала, что они смогут продержаться. Но за это всегда, за вот это вот держание для больного ребенка, травмированного ребенка, за этим всегда будет расплата, которую они не заслужили. В какой момент они сорвутся, в чем этот срыв будет выражаться (мы несколько срывов уже пережили) мы не знаем. Я никуда не собираюсь, даже если бы имела такую возможность, такой возможности я, конечно, не имею, никуда не собираюсь скрываться. Говорить о том, что я боюсь неотвратимости наказания, ну, не буду сейчас анализировать эту формулировку. Нет, я никуда не собираюсь скрываться и не могу, у меня действительно есть жилье в собственности, устойчивые социальные связи и так далее, и так далее, и так далее. Я прошу отказать следствию, прокурору в ходатайстве и избрать любую меру пресечения, не связанную с нахождением под стражей. Спасибо.

Фото: Наталия Демина